Большая женская грудь, нáтуго обтянутая небесно-голубой жилеткой стюардессы. Её обладательница призывно глазастит, пя́тит плечи вперёд и чуть выгибается, потом приближает к экрану пухлые губки (на экране это сопровождено вспышкой-роем виртуальных сердечек):
лети ко мне в Калининград, Óто.на кантианском конгрессе обнимемся.и не только.)))твоя Зо ♡♡Миг — одноразовое видео-послание исчезает, на экране моего телефона в русском национальном мессенджере «Телеграм» остаётся лишь цифровая пыль.
В нос ударяет пых дешёвых сигарет: рядом со мной, в соседнее ложементи́рованное кресло бизнес-класса, усаживается пожилой китаец: унылый костюм, партийный значок (серпасто-молоткастый кумач поверх серебрéющего круга-солнца) и аляповатый пластиковый термос китайского чаю: эта китайская традиция брать национальный напиток в любое транспортное средство настолько могущественна, что преодолевает даже стомиллилитровые правила авиационной безопасности. Стюардесса с утиными губами, чем-то похожая на Зо — девушку, до которой я вылетаю в Калининград; если люди одной расы кажутся нам на одно лицо, то и люди с одним функционалом становятся одной расой, — приняв пальто китайца, относит в гардеробный шкаф на входе в салон: летать без складок на верхней одежде — привилегия богатых.
— Вы так на меня смо́трите: как следователь на допросе, — говорит мой новый сосед, умильно коверкая русское (вместо «с» у него — «сы», и так далее: каждую букву нашего алфавита китаец наполняет по меньшей мере двумя звуками, как привычно в большинстве его иероглифов). — Да, да, я только что покурил в туалете у гейта — но от Москвы до Калининграда после, кхх,
известных событий теперь летят по дуге, через Ленинград и Балтику — почти три часа… — он заходится кашлем.
— А вы, судя по состоянию ваших зубов и кожи, смолите по пачке в час, — парирую я; в другой раз я бы не вступил в ступор-спор с человеком старше и влиятельней (не каждый может отвалить ₽45к за трон в бизнесе); но сейчас я на волне, я на пике, я в рáже, и эта стюардесса, похожая на Зо (но не Зо же она и есть?) предлагает шестнадцати счастливчикам из нашего носового закутка бесплатное приветственное вино (я не пью, но многие соглашаются) — но в этот раз, нет, мне жадно хочется пить и упиваться: я сделал самый отчаянный поступок в моей жизни, я сорвал сепаратные мирные переговоры нескольких сверхдержав, и я потопил танкер с «теневой нефтью» у берегов африканского Того, и я проводил последние месяцы в самом нечеловеческом напряжении, когда малейшая ошибка повлекла бы конец, и я бросил женщину, с какой прожил восемь токсично-относительных лет, в пользу хулиганистой небо-девушки по имени Зо (она просит называть себя так — сокращённо от польской «Зофи́и»), с которой у меня, как мне кажется, может наконец получиться.
— Да, курю. Надо же отчего-то умереть, — без вызова отвечает китаец.
— Глупо приближать то, что и так придёт.
— Вся наша жизнь — это постоянный выбор между приоритетами. В моём случае — книги мёртвых писателей продаются куда лучше, нежели у живых. Кхе!
Китайцы, писательство, проблема конфликта предопределённости и свободы воли — я рывком вспоминаю такой же апрельский день, 2008 год, когда мне 21, Тверской бульвар, 25, четвёртый курс Литинститута — мы с Цинли́н, моей однокурсницей и соседкой по Дому на Баррикадной, идём до Литинститута пешком (в том ничтожном проценте процента от жителей Москвы, кто может позволить себе добираться до места назначения не в потнодавке метро и вонючих маршруток — тогда по Москве ещё бегали эти жёлтые грязномикроавтобусы); мы садимся на лавочку у памятника Есéнину, где на постаменте всегда живые цветы, и готовимся к семинару у литинститутского профессора Ужанко́ва, который ведёт спецкурс
«Евангелическая основа русской словесности». Моя подруга Цинли́н — правнучка китайского коминтерновского кунфуиста, поднявшего коммунистическое восстание на Урале в 1918 году; в смешении кровей (тончайшие лингвонюансы: возьми поменяй местами: «в
кровосмешении» — родится совсем не то) у неё азиатская внешность и большие глаза; впрочем, сейчас она работает в крупном издательском проекте и просит называть себя «Ци́ля» — это ей помогает в российском литературном мире; «ну так что, сестра? — как я называю её с детства, — в чём, по профессору Ужанко́ву, заключается евангелическая основа русской словесности?» — «В том, — она отвечает, ничуть не проглядывая лекционный блокнотик; о, невозможно вспомнить, что ещё так недавно мы не тáпали по виртуальной клавиатуре, а писали с руки, — в том, что за каждый твой грех последует наказание…» — «Пример?» — «Ну возьмём хотя б наименее православного, вернее, максимально отстоящего от православного дискурса писателя — Влади́мира Набóкова. Его роман
‘‘Камера обскура’’:там герой… э-э… Крéчмар… изменяет жене с беспутной девчонкой — и по мере сюжета, по мере того, как он продолжает грехопадение, отвергая возможности для раскаяния и для исправления, которые подкидывает ему Бог (или, в данном случае, Автор) — Крéчмар теряет всё: семью, маленькую дочь, зрение, честь и, под конец, и жизнь».
Стюардесса (моя профессиональная привычка, подмечаю имя в нагрудном прямоугольнике:
Оз) раздаёт нам картонки меню — в бизнес-классе можно выбирать из тающе-тайского риса, хамона с Хамовнического рынка и прочих конфиденциальных конфет.
«…За каждый твой грех последует наказание…»
— Так вы писатель, — возвращаюсь я к собеседнику.
— Меня зовут Си Вэньси́нь… Не смущайтесь, «Вэньси́нь» — женское имя: моя старшая сестра, первенец в семье, кхххх, умерла от голода, потому родители назвали меня в её честь, — почему-то с улыбкой отвечает китаец, возвращая стюардессе карточку с выбранными им яствами.
Наш самолёт «Москва-Калининград» выруливает на полосу. Я ло́баю себя по хлý.
— Си Вэньси́нь! Автор книги «Три формы познания»! Это же величайшая фантастическая трилогия ever! Самый продаваемый роман китайского автора в мире!
— После «Троецарствия» и «Сборника речей и выступлений Председателя кх-кх-КНР Си Цзиньпи́на», — скромничает он.
Я захожусь в экстазе: когда ты в рáже, то одна удача сплошетя́нет другую: удача, вот жужжит журналистская удача: только что и одновременно вышли аж две экранизации его романа, в Китае и на американском «Нетфликсе», и я даже направлял куда-то в Пекин запросы на интервью (погрязшие в партийно-союзописательских картотеках) — а тут…
— А вы, видимо, журналист? — отплачивает мне он и, наслаждаясь эффектом, добавляет: — Для развитого Разума ничего не стоит читать язык тела… в данном случае — вашу микромимику, направление взгляда, кхжж-жесты…
Я вздрагиваю; ну а и ведь же да: после месяцев напряжения я утратил контроль; это, наверно, звоночек, не то — совершу ошибку… Пряча усмешку в конфуцианскую бородку, Си Вэньси́нь продолжает:
— Но, видите ли, я не даю интервью. Всё, что хотел сказать, сказано в моих книгах. Да и вы, молодой человек, не представились.
«Молодым» я могу показаться лишь в его 63 — отзеркаливание моего возраста; сила ускорения вмазывает нас в кресла. Я протягиваю враз потяжелевшую визитную карточку, где четыре слова: мои ФИО —
Чеснáков Отáкар Э́двардович — и мой личный тг-аккаунт через «@».
— Отакáр? — переспрашивает Си Вэньси́нь. — Кхекзотично.
— Как и русский язык из уст китайского писателя.
— Как и чешское имя у гражданина Российской Федерации — я приметил ваш паспорт, когда вы стояли в очереди на посадку. (
«В очереди на посадку…» — в голове, благодаря многослойности русского языка, промёлькивает какая-то тревожная мысль, но я не успеваю вчитаться.) Так вы, значит, чех, да и ваш отец, судя по имени как у
Бéнеша, — тоже? Верно, Отакáр Э́двардович?
— Нет, неверно. Я русский. (Последние два года, 2024-2022, эти два слова доставляют особое удовольствие: именно из-за истеричной реакции Глобальных Элит, которые вроде бы должны презрительно озирать нас из-под своего могущества.) А где вы научились так хорошо орудовать черепомеркой, особенно для пролетарского интернационалиста?
— Тогда вы похожи на еврея, всё время отвечая мне встречными вопросами. Приберегите это для тюремных бесед с гражданином следователем. — Не давая мне опомниться, Си Вэньси́нь тут же меняет тон на ува́жливый: — Я знаю русский, потому что учился в… кых-брык-шик… одном военном университете, а потом в восьмидесятые у вас в ЛГУ — поэтому я по-привычке вначале сказал «Ленинград»: сейчас-то, конечно, Санкт-Петербург.
— Простите мою манеру и мне. (Отрыв от полосы; всегда надо вовремя останавливаться.) Я вырос в Девяностые, в Москве на Арбате и Пресне. Молодёжные группировки «нéфоров» — неформалов… Там или ты умеешь
съехать с базара, или возвращаешься домой в синячи́щах.
— Что ж, тогда, думаю, мы можем пообщаться неформально, — предлагает он с набором высоты. — Как говорите вы,
медиáльщики — «off the record».
Я принимаю игру; это аз журналистики — собеседника нужно расположить к себе, одновременно заинтересовав, польстив и ещё показав, что ты знаком с его творчеством: